Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол

Капитаны как по команде закурили.

– Чего майор такой злой?

– Он не злой и не добрый, нам эмоций иметь не положено. Посчитал нужным такую манеру беседы.

– Если это беседа, какой же тогда допрос?!

– Изменишь Родине – узнаешь. А так – врете вы с Шитовым. А нам разобраться требуется, имеет ли ваше вранье отношение к трофею. Ты вот, Колобов, почему советской власти врешь?

Я аж задохнулся от возмущения. Я себя уже видел с сержантскими петлицами, с орденом на груди.

– В чем же это я советской власти вру?

– Ты, вьюноша, какого года рождения?

Моментально все возмущение испарилось, а я густо покраснел, уши горели, как раскаленные утюги.

– Вот видишь, как тебе верить?

– Так я же…

– Да понятно, так какого?

– 25-го.

– А в военкомате записали 23-го, почему?

– Сказал, что дом разбомбили, документы сгорели. Поверили.

– А чего Шитов темнит?

– Не знаю, правда, товарищ капитан.

Второй капитан загасил папиросу.

– Небось, нож складной нашел или пачку сигарет, а теперь боится, что в мародеры запишем.

– А может, желудок не сдюжил, вот и стесняется признаться.

– Чего ж вы нас мытарите, немца допросите, он-то точно все про портфель знает.

– Поучи нас работать, боец. Закопали твоего немца. Дохлого его сюда привезли. Лучше мы здесь все вопросы закроем, чем они потом у кого-то возникнут. Вас с Шитовым должны на награды представить, и если что – догадываешься, сколько людей подвести можешь?

– Ясно. Разрешите идти, товарищи чекисты?

– Вали и мародера забирай, да в порядок себя приведите, товарищ боец.

– Есть в порядок привести.

– Ты чего прижал с той легковушки? – спросил у Шитова.

– Второй день сказать хочу, да все как-то неловко. Ты из пистолета стрелять умеешь?

– Конечно, а что?

– Пистолет я там подобрал, в кобуре. Кожа кобуры такой выделки, я такой в жизни не видел.

– А «контрики» думают, что ты перочинный нож припрятал.

– Ножик тоже, но его я себе оставлю, а ты пистолет забирай, раз обращаться умеешь.

– Трофейное оружие сдавать положено.

– Да ладно. Сунешь в карман – и вся недолга. Командир ты у нас или кто?

Михаил Ларионов

Уроженец г. Куйбышева (ныне Самара), 1945 года рождения. В 1946 г. семья переехала в Москву, и до 2010 года он проживал в Москве. Окончил пушно-меховой техникум, затем, после службы в армии, – пушно-меховой институт, заочно. Одновременно работал в Тимирязевской сельхозакадемии на кафедре экологии.

Тогда уже писал – «в стол», вплоть до девяностых. Ранее 2 года посещал литературный семинар при Союзе писателей.

Публиковаться начал с экологической статьи в журнале «Свет, природа и человек» в 1991 г. Далее – только художественная проза в издательствах Нижнего Новгорода и Москвы, а также в журнале «Русское эхо» (Самара).

С 2010 года место проживания М. Ларионова – г. Жигулевск.

Кода

рассказ

Павел Сергеевич ехал с женой с концерта. Собственно, с концерта ехала его жена, а он возвращался домой с работы, так как был кларнетистом в симфоническом оркестре, выступавшем в этот вечер. Как всегда, он сидел со своим инструментом затерянно, в глубине оркестра, а она с балкона, который предпочитала партеру, выглядывала его в бинокль. Пересматривая других музыкантов, задерживалась на дирижере и снова наводила на мужа. Хотя музыку она слушала большей частью таким вот образом, обозрительным, она гордилась тем, что ее муж – музыкант в большом известном оркестре, выезжающем иногда на гастроли и за границу. Они ехали в такси, и жена (а звали ее Риммой, он же звал ее двумя нотами – Ре-ми), взяв его под руку, без умолку рассказывала о своих наблюдениях: какие у оркестрантов лица сосредоточенные или безразличные – ни в ком ни капли вдохновения не заметила она. Правда, и музыка… Тут он переставал ее слушать и отдавался дреме. Кларнетистом Павел Сергеевич считался крепким, а в консерватории, которую он окончил несколько лет назад, отмечали музыкальность его изрядную, чему он первое время удивлялся: разве не все, кто поступил, такие? Но чувствовать музыку – тут он знал – было в нем с детства. Он вообще был натура чувствительная (даже слишком, как сам сознавал с тайной досадой). Так, по окончании концерта или репетиций музыканты, по обыкновению, расходиться не торопятся: еще курят, оживленно друг другу что-то рассказывают, перебрасываются шутками, анекдотами – он так не мог. Тем более, если играли музыку яркую, захватывающую воображение или сердце. Пусть даже давно известная да еще «обкатанная» на последних репетициях, она владела им, и он как будто унесен бывал в ее звуковую стихию. Потому обходил все эти гардеробные междусобойчики и поспешал домой. Сегодня же ему особенно хотелось скорей уединиться. Жена? С ней он не чувствовал насилия беседы. С ней он мог и молчать, слушая вполуха, как во время концерта кто-то справа ей мешал разговорами, а спереди молодой человек, вытянув шею, то кивал, то дергал, то качал головой – «нервный, что ли»; как дирижер в одном месте музыки поразил ее такими движениями рук, будто тихо плавал или парил в вышине и тому подобное. К тому же она так мило интонировала, когда с пылу с жару изливала свои впечатления. В который раз он убеждался, что ее голос необыкновенно нравится ему (и голос, следует уточнить, ибо они только с недавнего времени были мужем и женой, и он любил в ней все, все нравилось ему в ней еще свежо, непривычно). Ее негромкий выразительный щебет в продолжение почти всего пути не только приятно ласкал слух, но и помогал таить от нее – да пока и от себя самого – какое-то очень сильное и, в общем, расстраивающе тяжелое впечатление от последнего произведения, сыгранного на концерте, – а то была Третья симфония Онеггера, «Литургическая». В его еще не такую долгую бытность в оркестре симфонию эту они не исполняли, да и вообще она не из тех, что на слуху. И когда начали ее репетировать – по цифрам, по тактам, по штрихам, – в этих отдельных «клетках» («мы с вами по клеткам воссоздаем организм», как выразился дирижер) уже слышались Павлу Сергеевичу мрачные бурлящие жизненные токи, угадывалась сила, разрозненная в многочисленных лоскутках, пассажах, – что же получится, когда все соединится? И вот на генеральной все соединилось, выстроилось – ему предстал целиком этот «организм», озвученный и с его участием, как оживленный коллективным шаманством. Павел Сергеевич прочувствовал эту музыку, но до вечера, до концерта не успел, а вернее, боялся толком осмыслить,